Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны - Кэтрин Грейс Кац

свободной и суверенной. <…> И меня никоим образом не устроит решение, при котором Польша не будет свободным и независимым государством». Всё это он говорит не из враждебности к Советскому Союзу, подчеркнул он. Просто это дело принципа. Народ Польши должен иметь возможность избирать собственное правительство на свободных и честных выборах. Пока же нужно учредить временное правительство, составленное из законных представителей польского народа. Польша, настаивал он, должна быть «хозяйкой в собственном доме и капитаном корабля своей души»{451}.

Черчилль быль совершенно искренен, считая защиту суверенитета Польши делом чести, однако это не мешало ему одновременно руководствоваться и стратегическими соображениями. Никак нельзя было допускать, чтобы Советы взяли под контроль всю Восточную Европу.

Сталин, выслушивая аргументы своих визави, продолжал на протяжении всего третьего пленарного заседания что-то рисовать на разложенных перед ним листах бумаги. О пристрастии Сталина к подобной детской графике было хорошо известно. Даже столь неискушенные в большой политике люди, как Кэтлин Гарриман, которым ни разу не доводилось сидеть со Сталиным за столом переговоров, знали об этой его привычке. Как рассказывал ей Аверелл, если дискуссия складывалась в его пользу, Сталин становился улыбчив и принимался набрасывать красным карандашом милые фигурки, а если вдруг сердился, то и зарисовки сразу становились злобно-враждебными, и из-под кончика чёрного карандаша нескончаемым потоком выходили сплошь волки да лисы{452}. На заседании же 6 февраля Сталин, по рассказам американских участников, рисовал как никогда много{453}.

Вообще-то Сталин имел обыкновение предлагать последнее слово Молотову, чтобы тот сформулировал жёсткие советские требования. Однако на этот раз глава государства лично оторвался от зарисовок, встал и повел речь о главном:

– Премьер-министр только что заявил, что для британского правительства вопрос о Польше является вопросом чести, – начал он неторопливо, дожидаясь, чтобы Павлов всё честно перевел. – Мне это понятно. Со своей стороны, однако, должен сказать, что для русских вопрос о Польше является не только вопросом чести, но также и вопросом безопасности. <…> На протяжении истории Польша всегда была коридором, через который проходил враг, нападающий на Россию. Достаточно вспомнить хотя бы последние тридцать лет: в течение этого периода немцы два раза прошли через Польшу, чтобы атаковать нашу страну. Почему враги до сих пор так легко проходили через Польшу? Прежде всего потому, что Польша была слаба. Польский коридор не может быть закрыт механически извне только русскими силами. Он может быть надежно закрыт только изнутри собственными силами Польши. Для этого нужно, чтобы Польша была сильна. Вот почему Советский Союз заинтересован в создании мощной, свободной и независимой Польши. Вопрос о Польше – это вопрос жизни и смерти для Советского государства{454}.

Произнося всё это, Сталин мерно расхаживал взад-вперед, будто закачивая свою точку зрения в головы присутствующих{455}.

– Меня вот все они называют диктатором, однако у меня достаточно демократического чувства для того, чтобы не пытаться создавать польское правительство без поляков, – продолжал он. – Польское правительство может быть создано только при участии поляков и с их согласия.

Однако лондонские поляки ведут себя неразумно, заявил Сталин, публично называя люблинское правительство «собранием преступников и бандитов». Разумеется, бывшее люблинское, а теперь варшавское правительство не остаётся в долгу и квалифицирует лондонских поляков как предателей и изменников. При таких условиях как их объединить? Он, Сталин, этого не знает{456}.

Сталин говорил очень долго, часы мерно отсчитывали уходящее в прошлое минуты, Павлов всё переводил, и переводил, и преводил… Гарри Гопкинс украдкой взглянул на часы и передал Рузвельту записку: «Г-н президент, пора бы и закругляться на сегодня, и – как Сталина пронесёт, – сказать, что поговорим обо всём завтра. Времени-то уже 19:15». Обсуждение и впрямь приняло решительно не тот оборот, так что всем пошло бы на пользу отложить продолжение переговоров по польскому вопросу до следующего дня и приступить к нему со свежей головой.

Но Сталин ещё не закончил. Ему нужно было предъявить свою основную претензию к лондонским полякам:

– Как военный, я требую от страны, освобождённой Красной Армией, лишь одного: чтобы её правительство обеспечивало порядок и спокойствие в тылу Красной армии, чтобы оно предотвращало возникновение гражданской войны позади нашей линии фронта. В конце концов, – продолжал он, – военным все равно, каким будет правительство; важно лишь, чтобы им не стреляли в спину.

Люблинское, а теперь варшавское правительство с этим справлялось и справляется, заявил он, чего никак не скажешь о лондонском правительстве, чьи агенты «связаны с подпольными кругами, именующимися “силами внутреннего сопротивления”», от которых «мы не имеем ничего, кроме вреда. Эти “силы” уже успели убить 212 военнослужащих Красной армии. Они нападают на наши склады, чтобы захватить оружие. Они нарушают наши приказы о регистрации радиостанций на освобожденной Красной Армией территории. “Силы внутреннего сопротивления” нарушают все законы войны. Они жалуются, что мы их арестовываем. Должен прямо заявить, что если эти “силы” будут продолжать свои нападения на наших солдат, то мы будем их расстреливать. <…> Покой и порядок в тылу – одно из условий наших успехов. Это понимают не только военные, но даже и невоенные. Так обстоит дело»{457}.

Сталин явно собирался продолжить, но Рузвельт успел его упредить и внес предложение отложить дальнейшее обсуждение до завтра.

Но тут ещё и Черчилль, желая, вероятно, чтобы последнее слово осталось за ним, решил сделать безотлагательное заявление, прежде чем они прервутся: «Должен заявить для официального протокола, что у британского и советского правительства различные источники информации в Польше, и они располагают разными фактами»{458}. С некоторых пор британская агентура в Польше регулярно докладывала о пугающем поведении Красной армии, пробивавшей путь на запад по всей стране пьянством, грабежами и – само собой – изнасилованиями{459}. К тому же ни Черчилль, ни Рузвельт не могли по-настоящему вынести за скобки информацию о массовых казнях в Катынском лесу, хотя и предпочли отложить оценку случившегося до лучших времен ради сохранения военного союза. «Возможно, мы заблуждаемся, но я считаю, что люблинское правительство представляет менее трети польского народа, – заявил Черчилль. – Страшно подумать, как это скажется на польском вопросе в целом. Любой, кто нападает на Красную Армию, должен быть наказан, но я не могу признать за люблинским правительством права представлять польский народ»{460}. Едва он умолк, атмосфера враждебности заполнила зал как треск статических разрядов радиоэфир перед надвигающейся грозой.

Заскрежетали по полу ножки стульев, понеслось со всех сторон обычное невнятное бормотание, – господа и товарищи делегаты спешили поскорее выбраться из-за стола, но тут американский президент решил добавить ещё одно замечание, возможно, в надежде поместить прошедшее обсуждение в более широкий исторический контекст, а заодно и разрядить напряжение:

– Польша, – подытожил Рузвельт, – была источником бед на протяжении пяти с лишним веков.

– Так тем более, – подхватил Черчилль, – мы должны сделать всё, что можем, дабы положить конец этим бедам.{461}

Ближе к полуночи 6 февраля Рузвельт поймал себя на всевозрастающем недовольстве результатами состоявшегося обсуждения. После ужина, пока Анна читала письма от мужа и детей и писала им ответы{462}, президент поручил Чипу Болену сочинить от его имени письмо генералиссимусу[53]. Он надеялся, воззвав к взаимопониманию, сложившемуся у них со Сталиным за последние три с половиной года, убедить советского